Лидия Гинзбург - Агентство Пинкертона [Сборник]

Анархо-синдикализм отказывается от «политического действия» (в том числе и от всех видов парламентской борьбы) и проповедует «прямое действие», то есть стачки, саботаж, иногда и террористические акты. Анархо-синдикализм считает, что государство отомрет вместе с правящим классом на другой день после революции; что для окончательного свержения капитализма пролетариату достаточно остановить все фабрики и заводы, а для установления социалистического строя достаточно овладеть средствами производства.

На первом съезде ИРМ анархо-синдикалисты сразу столкнулись с социалистами по вопросу о «политическом действии». Из жарких споров возникло промежуточное решение. Один из пунктов декларации гласил: «Борьба между… двумя классами должна продолжаться до тех пор, пока все трудящиеся не объединятся как на политическом, так и на экономическом поприще и не удержат в своих руках посредством экономической организации рабочего класса, но вне всякого слияния с любой политической партией — все то, что производится их трудом». Дальше подчеркивалось, что после революции руководить хозяйством страны будут не партия, а профессиональные союзы.

Анархо-синдикалисты ненадолго удовлетворились этой уступкой. Через два года так называемая «пролетарская чернь», сплотившаяся вокруг горняка Винсента Сент-Джона, выжила из организации группу де Лиона, то есть сторонников «политического параграфа». «Дальнезападные ораторы, выступавшие на ящиках из-под мыла», торжественно вычеркнули из устава слова: «…как на политическом… поприще».

С этого момента анархо-синдикалистский характер организации определился бесповоротно. «Аллилуйя, я бродяга», — так назывался любимый гимн западных ИРМ.

Несмотря на люмпен-пролетарские настроения ИРМ, их боевая практика имела огромное значение в развитии рабочего движения Америки. «Забастовки, которыми руководили Индустриальные рабочие мира, — пишет Андрейчин[10], …все это были не обычные «рабочие конфликты», а гражданская война в миниатюре. Индустриальные рабочие мира во всех этих кровавых боях подготовляли сотни тысяч рабочих к настоящей классовой войне, учили их полагаться только на свою собственную организационную мощь и смотреть на вооруженные силы республики, парламент, суд, штатную милицию и полицию как на орудия подавления рабочих в руках господствующего класса… с презрением отвергать и нарушать всякие декреты и запреты».

В 1917 году Соединенные штаты объявили Германии войну. Гомперс немедленно призвал «рабочих и сограждан к патриотическому служению во имя святости труда, справедливости, свободы и человечности». Вместе с представителями крупнейших трестов, Гомперс заседал в совещательном комитете при Совете национальной обороны.

Индустриальные рабочие мира заняли резко антивоенную позицию. Ряд забастовок в отраслях промышленности, связанных с военными заказами, и агитация в армии привели капиталистов в бешенство. Индустриальные рабочие мира были объявлены вне закона. В ход пустили излюбленные американские средства: высылку за пределы штата, суд Линча, военный террор, массовые процессы. В Чикаго перед судом предстали сто один человек по обвинению в заговоре, имевшем целью «воспрепятствовать нормальному ведению войны».

Если хозяева страны хотели вырвать жало у Индустриальных рабочих мира, то они достигли своей цели. Пока одни лидеры сидели в тюрьме, а другие искали спасения в бегстве, аппарат организации захватили оппортунисты. Вырождение совершилось так быстро, что уже на съезде в 1924 году генеральный секретарь ИРМ сказал: «Время революций прошло… Мы никого не ненавидим, ни предпринимателей, ни капиталистов; мы должны ненавидеть только нынешнюю систему». Тот же съезд вынес порицание редактору официального органа ИРМ за употребление по адресу капиталистического строя выражений: «свергнуть» и «разрушить».

ИРМ, бурно приветствовавшие зарождение Советской республики и Красного Профинтерна, с 1921 года занимают резко враждебную позицию по отношению к Москве, к Коминтерну, к Профинтерну, к Коммунистической партии Америки.

За всем этим стояло не только все возрастающее влияние реформистов, но и старые анархо-синдикалистские на-вьки ИРМ: отрицание марксистских положений о диктатуре пролетариата, о массовой борьбе после революции, о значении государства; люмпен-пролетарский страх перед организованной политической властью.

С 1919 года начинается быстрое распыление организации. Часть ИРМ пошла на откровенное сближение с желтыми социалистами. Другая часть решительно стала в ряды компартии. Одним из первых вступил в эти ряды Вильям Хейвуд.

Вильям Дадли Хейвуд родился в 1869 году в долине Соленого Озера. Его отчим служил пробирером в штате Юта. Хейвуду было девять лет, когда он впервые спустился в шахту. С четырнадцати лет он работал откатчиком на рудниках Идаго, Юты и Невады. Хейвуд был «рудокоп до мозга костей», хотя в жизни ему пришлось испробовать кроме того ремесло батрака, приказчика, рассыльного, конюха и ковбоя.

Атмосфера страстной классовой ненависти, встречи со старыми «Рыцарями труда», потрясающие впечатления от Хеймаркетского дела и от великой железнодорожной стачки 1894 года воспитывали в нем революционера. В 1896 году он примкнул к Западной федерации рудокопов. Он ушел из Западной федерации рудокопов в 1908 году, когда там возобладало соглашательское влияние Мойера. С этого времени Хейвуд все силы отдает Индустриальным рабочим мира. Он руководит крупнейшими стачками (стачки она называл «революцией в зачатке»); он организует союзы по всей стране; он всегда находится там, где опасно и трудно.

«Дело об убийстве губернатора Стейненберга» — характернейший эпизод биографии Хейвуда, — скрещивается с решающими событиями в истории американского рабочего движения начала двадцатого века. Вместе с тем, трудно найти момент, который бы с большой ясностью обнаружил методы и социальную природу рабочего шпионажа[11].

Во время президентских выборов 1916 года Хейвуд сказал: «Этот лицемер и ханжа Вильсон затеял крупную игру: он водит за нос доверчивые массы, питая их вздором насчет “удерживания от войны”. Он продаст всех, как только его изберут». Предсказания Хейвуда оправдались. «Я вижу, что мы не можем остановить войну, а потому давайте по крайней мере саботировать и препятствовать ее нормальному ходу».

Агитация Хейвуда в значительной мере вызвала ту лихорадку антивоенных стачек, которая потрясла страну. Хейвуд был в числе сто одного индустриалиста, обвиненного в «заговоре против войны». Хейвуда и еще четырнадцать человек приговорили к двадцати годам каторжной тюрьмы и к штрафу в двадцать тысяч долларов. Он начал отбывать свой срок в Левенвортской тюрьме. Когда его туда привезли, начальник тюрьмы сказал: «Хейвуд, камеры невелики. Двум крупным мужчинам в одной камере будет тесно. Кого из людей небольшого роста вы хотите выбрать себе в сожители?..»

«Прямо против меня сидел Владимир Лосев. Я спросил его, хочет ли он поселиться со мной на ближайшие двадцать лет. “Буду очень рад”, — сказал он».

Однако в 1919 году, под давлением рабочих организаций, был назначен пересмотр дела. Осужденных выпустили под залог. Когда дело из апелляционного суда перешло в Верховный суд Соединенных штатов, стало ясно, что Хейвуду предстоит на восемнадцать лет возвращаться в каторжную тюрьму. Он бежал в СССР. «При входе на пароход я показал инспектору бумаги, заменявшие мне паспорт. Я тотчас же спустился в каюту и вышел на палубу только тогда, когда пароход проходил мимо статуи Свободы. Я поклонился фурии с поднятым факелом и крикнул — прощай! Довольно ты поворачивалась ко мне спиной. Теперь я еду в страну настоящей свободы!»

В Москве Хейвуд прожил восемь лет. Он деятельно поддерживал связь с американской компартией; деятельно работал в Красном Профинтерне, в Мопре, в совете правления Кузнецкой детской колонии. Он был награжден орденом Красного знамени.

18-го мая 1928 года Хейвуд умер в кремлевской больнице от удара. После кремации пепел, согласно воле Хейвуда, разделили на две половины. Одна погребена у кремлевской стены, другая покоится на Вальдгеймском кладбище в Чикаго, рядом с могилами четырех анархистов, казненных по делу Хеймаркетского взрыва.

Хейвуд с юных лет считал себя социалистом. Не следует забывать, что для американца это слово имеет иногда очень широкий и неопределенный смысл. В разгаре своей революционной работы Хейвуд был, конечно, ближе всего к анархо-синдикализму.